ох как прав! Алтынтадж ловко задумал: если я напишу о директоре, получится: молодой учитель, борец за справедливость, разоблачает директора интерната — жулика, ворующего государственные деньги по подложным документам.

Дома я рассказал обо всем матери.

— А разве за посещение уроков платят деньги?

— Не знаю, наверное.

— Не связывайся ты с этим Алтынтаджем. Плохой он человек.

Но "плохой человек" не отставал от меня.

— Ну как, надумал? — снова спросил он как-то.

— Надумал, но сначала я посоветуюсь с директором, — отрубил я.

Завуч побледнел. "В обморок бы не упал", — подумалось мне.

— Ты что, с ума сошел? Это я ведь сказал, проверяя тебя. Пусть наш разговор останется между нами, забудь о нем. Сам понимаешь, каково иметь под боком пишущего человека. Ведь я сам завуч. С директором вместе отвечаем за интернат. Договорились, сынок?

— Хорошо, — ответил я, видя, как зеленоватая бледность расплылась по лицу Алтынтаджа.

— Ну, вот это разговор мужчин. А вообще ты должен ко мне относиться с уважением, а то я ведь и о тебе такое знаю, что вся твоя жизнь пойдет прахом…

И завуч ушел.

Что-то холодное, давящее навалилось на меня. Сердце напряглось в предчувствии плохого.

Теперь я чаще стал ловить на себе взгляды завуча. Его светлые глаза посматривали на меня как на соучастника — заговорщицки, что особенно коробило.

Я понимал, что он постарается сделать так, чтобы я не смог ничего рассказать директору о его замыслах.

"Но самое верное в его положении — отделаться от меня, — как-то родилась мысль. — Ведь я знаю его тайну, как бы он ни прикидывался добреньким".

Положение складывалось напряженное. Алтынтадж помалкивал, но чувствовалось, что это затишье перед боем, который он готовит мне.

* * *

После разговора с Гуль-ага об Алмазе, я все чаще стал задумываться о судьбе этого парнишки.

— Скажи, — спрашивал я у матери, — может ребенок уйти из дома, если между отцом и матерью складываются плохие отношения?

— Может, сын, все может быть, да еще если ребенок такой талантливый. Чувства у него сильно обострены. А ты привел бы его к нам. Пусть хоть душою у нас отдохнет. А я бы вкусненького наварила и напекла. Что он любит?

— Возможно, пригласить его родителей в интернат?

— А что, если ты сам к ним сходишь?

— Боюсь, что-то напорчу в этом сложном деле.

— Почему?

— Мне так нравится Алмаз, что, если он обидится на меня, я себе не прощу этого.

— А ты посоветуйся с Гуль-ага, он-то знает Алмаза и его родителей. Да и к тебе относится хорошо.

На другой день после этого разговора я пошел к старику и поделился с ним мыслями об Алмазе.

Выслушав меня внимательно, он потер затылок и посоветовал:

— А может быть, нам сходить втроем? Прихватим и Алмаза.

— А он пойдет?

— Со мной пойдет… Чего замолчал?

— Есть одно дельце, не знаю как и сказать вам…

— Говори. Это связано с Таджем?

Я поднял глаза на старика.

— А откуда вы знаете?

— Догадываюсь. Он ведь не может спокойно жить, не кусаться. Ну, что он еще придумал?

— Прочел мой очерк в газете и предложил написать критический материал об интернате.

— О директоре?

— Угу.

— Давно метит на его место. Вот тебе герой для романа. Все люди как люди, а этот позорит нас на весь город. И директор молчит, словно боится его. Ладно, разберемся, в интернате есть отличные коммунисты.

— А еще он грозился мне сказать что-то очень плохое…

— Бай-бо! — покачивал головой Адам Гулович. Такого, видимо, он не ожидал.

— И мне кажется, что все это он хочет использовать против меня.

— Ничего у него не выйдет. — Старик постучал по ковру, на котором мы сидели, ладонью. — Тебе бояться нечего. Положись на меня. — И почему-то поспешил сменить разговор: — Так когда пойдем к родителям Алмаза?

— Хоть завтра, — сказал я. — Но мама хотела, чтобы вы с Алмазом сначала побывали у нас, пловом хочет вас угостить.

— Ай, берекеле! Разве можно отказываться от плова? Попросим Алмаза, он поиграет нам на скрипке. Согласен?

— Очень даже.

* * *

Алмаз. Мне все больше и больше нравился этот парень. Опрятный, собранный, он всегда был чем-то занят: то писал, то читал, то играл, а то рассматривал собранные камни! И я все чаще говорил о нем дома. Мама не мешала этому, поддерживала разговор, но лицо ее темнело, как небо, на которое набежали тучи. "Может быть, ревнует, что я так много говорю о чужом ребенке? — подумалось раз мне. — Или стесняется, что у меня нет брата? Но что же теперь делать!"

Добрая моя мама! Как я люблю наблюдать за ней. Особенно когда руки ее заняты вышиванием. Говорят, какой-то король тоже увлекался этим делом. Я как-то сказал ей об этом, и ее брови удивленно поползли вверх.

— А как он вышивал — крестом или гладью? — спросила она. — Это интересно: мужчина, шах — и вдруг женское рукоделье. А почему бы в интернате вам не открыть такой кружок, где бы дети учились вышивать?

— Лучше бы открыть кружок по русскому языку.

— Мальчик мой, — прошептала мама, — а Ты думаешь, орнаменты — это не буквы? Было время, когда сочинения писали нитками, а вместо бумаги была шаль. В газетах до сих пор пишут о древних туркменских вышивках и коврах!

— Ты права, об этом стоит подумать. Ведь если дети уже сейчас не овладеют искусством своих матерей, то потом может быть поздно.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно улыбнулась мама. — Когда же придут твои друзья, а то рис пересохнет!

— Скоро. Готовься.

* * *

Но тут в школе случилось одно событие. Зайдя в восьмой класс, я начал перекличку. Читаю фамилии, ребята откликаются. Все вроде идет так, как надо. И вдруг:

— Гельдымурадова!

Молчание.

— Гельдымурадова!

В классе тишина.

Поднимаю голову, ученицы, которую все зовут за белое лицо Акджи́к, на месте нет.

— Аширов, — спрашиваю её соседа Нура, — где Акджик?

Молчание. Нур опустил голову, перелистывает страницы книги.

— Недавно была, — ответил кто-то.

— Заплакала и ушла, — добавил второй.

— Что случилось?

— Не знаем.

— Но она действительно плакала?

— Да, учитель.

Так ничего толком я и не выяснил. Идти к руководству мне не хотелось, так как для Таджиевича появится новая возможность упрекнуть меня в неосведомленности. И я даже представил себе, как он расхаживает по кабинету и читает мне мораль: "Плохая у тебя посещаемость! Нет дисциплины!"

— А учебники и тетради ее здесь?

Не дождавшись ответа, я подошел к парте, за которой сидела Гельдымурадова, и заметил вырезанную на крышке надпись: "Алмаз + Акджик".

Смотрю на Алмаза. Парень смутился. Класс ждал,